— Имеешь что-нибудь против? — полюбопытствовал Титивиллий, божок, во власти которого находились скриптории Королевства и соседних государств: все переписчики молились ему, а чаще тайком проклинали. — Нет, я серьезно: ты что же, намерен отказаться? Эх, отроче, не ведаешь ты своего счастья!
— Вообще-то, ведаю... — И Кривонос смущенно зарделся, что для молодца с его внешностью выглядело столь же естественно, как для быка — летать и чирикать. — Ее Синеглазкой кличут. Тока я ей, кажись, не нравлюсь.
— А хочешь понравиться?
— Хочу! — И он зарделся еще больше, хотя, казалось бы, куда уж еще.
— Сделаем, — пообещал Титивиллий. — Ты учти, отроче, в пророков все влюбляются, поголовно. Известное же дело! Вспомни хотя бы камнетеса Мою-Сею: за ним народ буквально по пятам ходил: куда он, туда и они. Он уже и в пустыню от них пытался сбежать — не помогло...
— Я не хочу в пустыню!
Титивиллий потерял терпение и в сердцах некрасиво высказался о предках Кривоноса. Тот уважительно крякнул: этаких загибов даже в кожемяцкой слободе не слыхивали.
— В общем, так, — отрезал покровитель переписчиков, — ты теперь мой пророк. Я тебе буду являться в снах и...
— Во всех? — забеспокоился Кривонос. — И даже в тех, с Синеглазкой?
— В тех — не буду! В специальных, пророческих снах буду. И стану откровения изрекать, чтобы ты их потом записывал.
Кривонос хихикнул, без малейшей богобоязненности.
— Ну что еще?!
— Извиняйте, боже, но я ж грамоте не обученный.
— О, Создатель всего сущего, ниспошли мне терпение! — Титивиллий горестно покачал головой и зашагал из угла в угол, так что в Кривоносовой каморке тотчас стало тесно. Шагая, бог размеренно говорил, в особо важных местах подчеркивая сказанное энергичными жестами: — Повторяю в последний раз. Ты станешь моим пророком. Я буду с тобою говорить. Ты будешь записывать. Я ЗНАЮ, что ты не умеешь писать. Я потому тебя и выбрал. Нынче всяк, кто способен держать в руках перо, почитает себя творческой личностью. И просто копировать, просто записывать — этого для них уже мало! Им непременно нужно вставить что-нибудь свое! Проявить индивидуальность! Где те времена, когда лучшим новым считалось хорошо скомпонованное старое?! Прошли, развеялись как дым! Так вот, — бог повернулся и указал выпачканным в чернилах пальцем на Кривоноса, — ты, отроче, мне подходишь именно потому, что грамоте не обучен. И сможешь начать, как говорится, с чистого листа.

* * *

Конечно, поначалу Кривоносу чистых листов не дали. А потом, когда дали, — то не чистые, но отчищенные от прежних надписей, и все одно велели работать аккуратно. Иначе, грозились, придет гневный Титивиллий и...
Титивиллий действительно приходил — и без всякого "иначе". Давал подзатыльник, если Кривонос отлынивал; хвалил, когда замечал за будущим пророком старательность или просто был в хорошем настроении. Учись, говорил, великим человеком станешь. Потом бродил по скрипторию, не замечаемый монахами, заглядывал в их труды, гневался страшным гневом, если обнаруживал ошибки у переписчиков, изгонял криво написанные буквы с пергамента и монахам приходилось начинать работу заново.
Одно слово — божество чистописания, созданье придирчивое.
Кривонос так и не понял, благодаря чему он, сын кожемяки, попал в монастырский скрипторий — но вот же, взяли, и теперь, полгода спустя, он с удивлением обнаружил в себе склонность к молитвам и созерцательной жизни, и перо в его заскорузлых, громадных пальцах уже не казалось чем-то неестественным. Только сны про Синеглазку... от них Кривонос отказываться не собирался. Думал: завершу обученье, сделаю, чего Титивиллий хочет, и женюсь. А что! — монахам ведь не всем женитва запрещена, только тем, которые сами обет целомудрия приняли!
Пока же он постигал тайны нелегкого скрипторского ремесла. Оказалось, они напрямую связаны с его прежним занятьем, только теперь Кривонос работал с кожами более качественными, "доведенными до ума". Он учился аккуратно разрезать их скальпелем, учился бритвою соскабливать шероховатости, разрезать страницы, иглою размечать пергамент, чтобы потом ровне-о-о-охонько провести линии... А уж сколько времени убил, покуда наловчился зачинять перья, краску разводить, писать особым, только для этого монастыря характерным почерком!..
Одновременно с постиженьем непростой скрипторской науки Кривонос всё больше узнавал о Титивиллии — что-то из разговоров монашеских, а что-то непосредственно от бога. Как уже говорилось выше, Титивиллий был божеством чистописания, а значит, не терпел ошибок, не сносил насмешек во время священной (как он полагал) работы, хотя в иное время был склонен к шуточкам, и довольно острым. Помимо хищенья букв из работ нерадивых монахов, он любил изменять маргиналии: пририсовывать неким безликим человечкам вполне узнаваемые черты: изображал кочета с лицом местного прекантора, келаря делал хомяком, ризничего обращал в обезьяну, а уж кем по милости Титивиллия становился аббат — о том мы стыдливо умолчим, дабы не порочить, даже простым упоминанием, честного человека (а что оный "честный", говорят, имел сверхъестественную тягу к молоденьким новициям — так это ведь не доказано...).
Когда в монастырь приезжали братья из других обителей, Кривонос узнавал, что Титивиллий наведывается и туда, не обделяя никого своим придирчивым вниманием. При этом нельзя сказать, чтобы Титивиллия не любили: монахи, хоть и посвятили свою жизнь Создателю всего сущего, мелких божков (иначе называемых демонами) старались не обижать, исправно приносили им дары, читали раз в сутки общую благодарственную молитву, а по праздникам — возносили каждому особые славословия. Среди прочих Титивиллий еще был довольно скромен: удовлетворялся малым, а лучшим даром для себя почитал красиво и без ошибок переписанную книгу.
Наконец божок решил, что будущий пророк достаточно поднаторел в непростом мастерстве переписчика и можно уже являть ему откровения. Титивиллий всё продумал заранее, и теперь, еженощно являясь Кривоносу во снах, надиктовывал тайное, делая его явным. Аккуратный Кривонос записывал слово в слово каждое откровение. Так постепенно упорядочивались правила общения с Титивиллием: какие надлежит приносить ему жертвы, как молиться, как работать над книгою, чтобы божество не прогневалось...
И вот, погожим осенним днем работа была завершена, Титивиллий велел Кривоносу переплести книгу, а на следующий день явился во сне к аббату (преизрядно смутив того, ибо сон был... хм... ну, в общем, не обошлось в нем без новициев). Настоятельному совету божества аббат внял и утром вызвал к себе Кривоноса. Юный выходец из кожемяцкой слободы на общем капитуле был назван пророком Титивиллия, братии предъявили книгу откровений сего божества, с коей надлежало в кратчайшие сроки снять копии, дабы разослать по иным обителям. Главным же наблюдателем за сим важнейшим процессом назначили... разумеется, Кривоноса!
Он заикнулся было о женитьбе — аббат, сурово сдвинув брови, заявил: и речи быть не может! пророкам жены не полагаются, да и вообще, откуда у тебя, сын мой, возьмется время на... э-э-э... на что-либо, кроме служенья придирчивому божеству?
Титивиллий, словно учуявши неладное, в снах Кривоноса больше не показывался. Да и наяву тоже не приходил — был, видимо, увлечен инспекцией отдаленных монастырей.
Близилась зима, а с нею новые хлопоты; за приуготовленьями к этому суровому времени года о Кривоносе не то чтобы забыли, но не вспоминали особенно. Он же, полностью отвечая ожиданиям аббата, трудился старательно, так что все копии "Титивиллова откровенья" оказались сходны между собой, словно сестры-близняшки.

* * *

Была ранняя весна, пора цветенья и птичьих трелей, пробужденья природы и, в том числе, некоторых младших божеств. Лукавый Титивиллий... ну да, да, кое-что утаил от Кривоноса! И в своих "Откровениях..." несколько погрешил против истины: умолчал, что на зиму впадает в спячку. Титивиллий надеялся той утайкой переломить ситуацию, ведь священные книги изменяют реальность, это всякому известно.
И вот он пробудился, зевнул, потянулся так, что аж позвонки хвоста хрустнули...
— ЧТО?!!! Хвоста?!!!
В два прыжка Титивиллий оказался возле озерца и с изумлением уставился на свое отражение.
Хвост с кисточкой. Ноги с козлиными копытами. Пальцы в виде остро отточенных писцовых перьев. Рога кривые. И рожа чудища, каковыми полны адовы пределы.
Уж как рвал он и метал, уж как ярился! — а толку? — из священной книги слова не вымараешь. Даже тем, что жрицами Титивиллия, согласно "Откровению...", должны были служить лишь красавицы с голубыми глазами, божество не утешилось.
"А что же пророк Кривонос?" — спросите вы. А пророк, как и положено, взял в жены Верховную жрицу (оказавшуюся родом — вот удивительное совпаденье! — из того же города, что и он сам), и жили они долго и счастливо, хотя бывало и ссорились по пустякам. Но что бы ни случалось, они, и дети их, и внуки — и так до скончания веков — всегда носили с собою высушенные вербену, зверобой и укроп, запаха которых, согласно всё тому же "Откровению...", демон Титивиллий терпеть не может!

Было так: у менестреля Гийома Сладкогласого случился приступ вдохновенья, а запечатлеть плоды оного оказалось нечем. Ибо очередная порция чернил, которую варил его жонглер Прыгунец, еще не дошла до кондиции, к тому же (о чем стало известно много поздней) Прыгунец сжульничал: к смеси из капустного сока, купороса, гуммиарабика и чернильных орешков сей мерзопакостный типус добавил слишком мало вина. А для заполнения объема долил кружку преотвратного пива, коим их вчера потчевал хозяин трактира.
Сэкономить хотел, сукин сын!
(Здесь надобно пояснить: обычно-то менестрели сами себе (и даже с помощью жонглеров) чернила не варят. Однако Гийом Сладкогласый уже не раз обнаруживал, что изготовленные аптекарями или же монахами чернила либо высыхают слишком быстро, либо вообще никогда не высыхают, превращаясь в тягучую, липкую смесь. Потому менестрель постановил себе за правило бдить над приготовленьем чернил лично — и бдил, да вот не вовремя нахлынуло вдохновение...)
Гийом хлопнул ладонью по столешнице, громко позвал сукина сына Прыгунца и велел принести — немедленно! — хотя бы плошку чернил. Означенный сукин сын отчаянно стараясь не смотреть в глаза господину, принес искомое, поставил и тотчас покинул комнату. Гийом же наконец всецело отдался вдохновению.
В ту пору дамою его сердца была одна весьма знатная особа, чьего имени мы не рискнем назвать даже сейчас, ибо... Ах, не важно, потом поймете!
Словом, неразделенная страсть, имеющая мало общего с обычными трубадуровыми воздыханиями, терзала Гийома. Он слагал альбы и кансоны в установленных традицией размерах, писал о той, "чья нежна краса и речи сладки", и о "слепой страсти, что в сердце входит", и дама, разумеется, воспринимала это как должное: как еще одну милую, серьезную, но все-таки игру. А у Сладкогласого от страсти дважды уже случались обмороки, в каждой трактирной девке видел он ее... в общем, пропадал человек. Еще бы чуть-чуть — и быть преступленью: Гийом уже всерьез подумывал подстеречь даму в укромном местечке и открыться, и, ох, не ограничился бы он одними словами!
Но прежде решил менестрель написать поэму — не традиционную, а самую что ни на есть новаторскую, где можно было бы прямо и откровенно признаться в своих симпатиях. А тут Прыгунец со своим жульничаньем...
Спору нет, чернила оказались на редкость удачными: и цвету хорошего, и высыхали в меру быстро. Однако, завершив поэму, Гийом обнаружил вдруг, что от былой страсти не осталось и следа. То есть след — вот он, на пергаменте запечатлён, но в груди, в сердце пылающем, — пустота. Даже не больно при мысли, что никогда не сможет он обладать этой женщиной, что никогда не улыбнется она ему особою улыбкой, никогда не...
В общем, ничего этакого, ни нотки сожаления.
Гийом удивился, но и только. Прозренье наступило позже, когда он послал к портному своего жонглера и в записке предупредил, чтоб мастер держал ухо востро, ибо Прыгунец — известный плут. Каково же было удивленье Сладкоголосого, когда оный плут вернулся в трактир и тотчас бросился с повинною, дескать, не серчай, всё искуплю, — да, подворовывал, да, наушничал, да, вчера вон в чернила твои пива кислого плеснул заместо вина, а вино сам употребил! Прости!
Гийом простил, с изрядною долею изумления. Как будто он сам про всё это не знал (ну, кроме чернил); и с чего вдруг Прыгунец решил повиниться? Не иначе, где-то еще больше нашкодничал, пройдоха!
Дальнейшие событья показали: не в Прыгунце дело — в чернилах! О чем ими не напишешь, всё сгинет, словно и не было. Сильно впечатлился Гийом этаким открытием, не стал о нем никому говорить, разузнал у Прыгунца рецепт чернил, приготовил — сам!!! — порцию, убедился: работают! Страшно стало Гийому, когда представил он, каких бед может понатворить проклятая жидкость. Но ведь и власть в руках у него была немыслимая, от такой враз не откажешься; и хитрая-то власть, кручёная: как сделать себе приятное, написав о чем-то, чего не хочешь, чтобы было? Быстро менестрель понял, что избавленье от соперников по цеху радости ему не принесет, а только приведет к упадку песенного искусства. Что дальше? Избавить даму, в которую был некогда влюблен, от супруга? А толку? Во-первых, сам-то супругом ее не станешь никогда, во-вторых, "влюблен был".
Пытался он по мелочи мир совершенствовать: от болезней избавлять, от дурных людей, — выходило только хуже. Решил Гийом: есть люди помудрей меня, надобно к ним обратиться. Подвернулся ему под руку один философ, выслушал историю Сладкоголосого, уточнил, как чернила те делались... ну, сказал, что ж тебе посоветовать, милый... забудь ты обо всем, не человечьего ума это дело — мир менять.
Гийом послушался. Чернила изничтожил, Прыгунца определил в спутники к другу своему закадычному, а сам раздал всё добро и ушел в отшельники. Засел в Серых горах, с драконами душеспасительные беседы вел, разъясненья давал случайным путникам, что, дескать, золота тут нет, езжайте себе с богом другою дорогой, не вводите ящеров огнедышных во искушение, — тем и жил.
Но вот, какое-то время спустя, появилось в Королевстве новомодное учение. Согласно представлениям братьев Словесников, как они себя называли, мир являл собою Слово-Бога, однажды, в начале времен, прозвучавшее и воплотившееся. Словесники утверждали, что после первого озвучания-воплощения Слово стало дробиться: терять всеохватность смысловую и в то же время приобретать многие смыслы взамен единственного. Так и возник мир. Теперь же, по мнению братьев-Словесников, его надлежало "привести к Богу", расчлененное соединить, разобщенное сделать целостным. Для того поставлен был целью труд почти невероятный: пронаблюдать и описать словами весь наш мир — и записать всё это чернилами Гийома. В каждом крупном городе братья вербовали наблюдателей, а еще больше их ходило по дорогам Королевства — тихих, безвредных, услужливых, раз в год возвращавшихся в свое тайное прибежище в Серых горах, чтобы записать всё увиденное. Но — таковы были свойства Гийомовых чернил — покуда сочиненье не завершено, описанное в нем не исчезает; поэтому ходили братья-Словесники по Королевству не год и не два, и по сей день ходят, высматривают, выслушивают, вынюхивают, крадут всякий живой жест, искренний смех и плач, всякий любящий или же ненавидящий взгляд. Без разбору собирают они жизнь и распинают вострыми перьями на бумаге, буква за буквою, и в том труде неустанны, дотошны, истовы. Описанье всего мира занимает многие сотни страниц, но впереди у братьев вечность (в то верят они искренне). Когда-нибудь будет поставлена последняя точка в их труде, и тогда Вселенная исчезнет, превратится в Слово — а может, попросту в великое Ничто, где не будет уже ни любви, ни ненависти, ни добра, ни зла, не будет утреннего пенья птах и вечернего стрекота цикад, не будет звона клинков и лепета младенцев, не будет бабушкиных сказок о привидениях и жаркого шепота влюбленных, — не будет ровным счетом ничего, ибо всё опишут, всё сочтут те Словесники.
Только им одним — им да еще старому отшельнику — ведом секрет чернил: сколько, помимо капустного сока, купороса, гуммиарабика и чернильных орешков, надобно влить вина, сколько — кислого пива. Но какова была та дама, которой посвятил Гийом поэму, — о том не знает никто. И я не стану о ней писать, а напишу лишь, что некогда любил ее и некогда, по глупости, избавился от той любви и, по глупости же, решил, что счастлив.
Нынче настало время платить по старым счетам. Чудом, случайно, узнал я о новом учении — и сразу же понял, что уничтожить братьев-Словесников кинжалом или драконьим пламенем не смогу. Потому попрощался я со своими крылатыми приятелями и вернулся в столицу. Отыскал прославленного менестреля Микаэля (никто и не помнит, что некогда откликался он на прозвище Прыгунец!), отыскал и попросил о помощи.
Капустный сок, купорос, гуммиарабик, чернильные орешки, немного вина, кислое пиво. И это сочиненье, которое, надо полагать, одним махом исправит все глупости, мною совершённые. Вернусь ли я, дописав его, на тридцать семь лет назад, в тот трактир, где изнывал от страсти к моей прекрасной даме? Или же останусь замкнутым седобрадым старцем, которому проще найти общий язык с драконами, нежели с людьми?
Так или иначе, я ставлю последнюю точку — а дальше будь что будет!